Среди моря на далеком острове, совершенно открытом для бурь и разносимых ветром пожаров, жил в земле Бурундюк. Он был седой и сильный, как великан, хотя размером не превышал рюкзак с картофелем. Из горла у него свисал огромный зоб, покрытый рябью морщинистой кожи и хранящий в себе со времен четырехлетней давности последнего обеда живую горластую Птицу.

Птица была не простая, а с легкой шизою, побуждавшей ее немилосердно горланить по утрам, занимавшимся на этом острове каждый второй день. Голосистая Птица любила страстной любовью седого Бурундюка: бывало, проснется он, гонимый осенним сквозняком, словно перекати-поле, в бесконечном движении по лабиринту подземных нор, а она уже свистит и стрекочет в зобу, как молодая куропатка, и невдомек шизанутой, что неспроста за нелюдимый нрав зовется Бурундюком ее хмурый хозяин. Но что ей, Птице! Мозгов, подернутых шизою, у нее немного, меньше чем у Ватсона, да и те разбросаны и размазаны изнутри по скользким костям ее черепа, словно маргарин. Бурундюк только крякнет в досаде, да засыпает вновь, гудя и покачиваясь на крутых подземных поворотах, словно загулявшее метро. А Птица - как пассажир последний, взбалмошный, которому не сидится дома в мелкоуютной кровати и у которого одно только на уме в этот поздний час - любовь ко всему ночному миру. А весь Птицин мир - зоб бурундючий, мшистый и загаженный, как сруб лесного колодца, в котором и воды давно уже нет, а так, зеленая жижа.

Вот и любит она свой мир, забыв даже, что когда-то была проглочена им, выхвачена из чистоты и неги свободного межзвездного паренья, чтобы послужить очередной порцией прозаичного протеина угрюмому и дикому созданью. И все было бы ничего, если бы были у Птицы какие-нибудь товарищи по судьбе - на них могла бы обратить она хотя бы часть своей перепутанной и алогичной любви. Да только все ее предшественницы уж благополучно переварены, поскольку схвачены были Бурундюком еще до памятного пожара, отнявшего у него сноровку умерщвлять поеденную дичь жгучим соком своего желудка. А налетевший сразу же по поимке ее, несчастной, новый пожар поразил вдруг неожиданным образом самое сущность хищного зверя - его прыгучесть вверх в межзвездную бездну, которой он в совершенстве владел и кормился с той поры, как осознал себя разумным существом. Без пищи же - такова природа - он мог пробыть лишь четыре года с небольшим, а дальше начиналось такое, чего не в силах был охватить не только бурундючий (не говоря уже о птичьем), но и всякий другой разум.

Дожидаясь страшного часа, Бурундюк убивал время в гулких скитаниях по подземным галереям, большей частью находясь при этом в глубоком беспамятстве сна, ведомый лабиринтом жутких нор посредством древнего инстинкта, журчащего в его жилах еще с тех времен, когда гордые и могучие его предки не нуждались в регулярном забвении. Минуты пробуждений становились с годами все мучительней, хотя и короче - ведь раньше пробуждение означало для него охоту, страсть и трепетанье сведенных судорогой отточенных когтей, когда здоровый и крепкий, с отлично работающим желудком, он разгонялся в черной трубе подземной эстакады, чтобы взмыть как свеча в ночное небо, исполненное шевелящихся звезд, и умчаться вверх тяжелой каплей, и уловить тревожным слухом в нестройном шуме щебетанья бесплотных сумрачных существ одну волнующую ноту, от которой начинает сжиматься и трепетать в предвкушении приятной тяжести морщинистый зоб - ноту, извлекаемую из эфира парящей и кувыркающейся во мраке пленительной Птицей.

Теперь же пробуждения были нужны лишь для того, чтобы справлять большую и малую бурундючью нужду, выслушивая при этом бездумные рулады своей слегка свихнувшейся добычи - удовольствия более чем сомнительные.

Грустнее всего было то, что из рода Бурундюков остался он последним. Пожары и мор сделали свое черное дело, в какие-то пятьдесят лет подчистую выкосив население этого некогда процветавшего края. Отшумели страсти бурундючей эпохи, истлели в прах останки красивых тел, и суровая природа острова с безнадежной покорностью оцепенения ждала нового владыку...

Пришествие случилось на излете холодного осеннего дня, когда облетает хрупкий лист, когда дышится свежо и радостно, а видится так по-детски далеко, хотя сумерки уже обозначились легким намеком. На бурый спрессованный песок из ледяных вод прибоя выдернулась полумертвая Собака, и тело острова брезгливо содрогнулось от прикосновения ее омерзительных ногтей.

Собака отдышалась и заковыляла прочь от воды. В ее глазах крутились флюгера безумия, суматоха борьбы с гибелью разъела память прошедших лет, и ей казалось, что самое пучина извергла ее, и что сегодня день ее рождения. Она была мокра, голодна и разбита, и при удачном раскладе могла очень просто околеть через пару часов. Но расклад не был удачным - удача нечасто посещала меридиан Бурундючего острова; здесь гостили лишь пожары да обрывки заморских снов.

Собака улеглась под березой и проспала без перерыва много часов. От гниющих листьев поднималось тепло, мокрый мех курился смрадным паром. Во сне она продолжала загребать лапами, кусать за бока морских животных и гулко лаять на фосфорические валы.

Глухой ночью, незадолго до пробуждения, она родила первого щеночка. Глиняный песик выкатился из собачьего лона коричневым комком, встал на жидкие ножки и робко огляделся. Ночь была тихой и жутко холодной. Звезды в небе шевелились, как чудовища, а из черноты между ними вселенная дышала лютой стужей. Щеночек заскулил и полез обратно в теплое нутро, но листва проскальзывала, а колючая щель был слишком узкой - он бессмысленно буксовал. Собака из глубины забвения не слышала его тихого плача. Прошло полчаса, глина схватилась, и щеночек умер.

Бурундюку в эту ночь спалось особенно несладко. Свалявшийся в сосульки мех загибался внутрь и колол кожу, а Птица в зобу вела себя подозрительно спокойно, не настырничая и не комментируя картин беспорядочного сна резкими нотами, подсказывающими верную эмоцию. Под землей было душно; Бурундюк сопел и томился, плюхая по лужам стоячей воды и цепляясь за разлапые коренья.

Наконец он как бы проснулся - в одном из мест, где подземный лаз подходил к поверхности, он отбросил покрывало листвы и рывком уселся на кровати, потому что в эту минуту ему снилось, что он человек.

В квартире было темно. Над тумбочкой струились зеленые цифры будильника, по подоконнику шлепал черный дождь. Бурундюк ощупью нашел тапочки, прошаркал в туалет и уютно помочился. Рот у него пересох, давила полуночная жажда; он пошел на кухню, не зажигая света. В кухне за окном дремала глубокая зима, двойные стекла заросли инеем. На улице под желтым небом очень тихо лежали белые снега. У Бурундюка захватило дух от этой тишины и желтого света. Он какое-то время оцепенело глядел в окно, тоскуя в унисон с природой, а потом напился из-под крана и успокоенно пошел досыпать.

Вернувшись в полутемную спальню, он ослабел от налетевшего порыва ужаса: свет фонаря, проникая сквозь мокрую листву, сквозь занавески, заливал белую кровать, ставшую вдруг значительно шире, и незнакомую женщину, спящую калачиком в коконе одеял. "Что за черт?" - подумал Бурундюк. Женщина сонно вздохнула и выпростала бледную ногу. На миг реальность расступилась, как тесто; за окном мелькнули жуткие рожи печальных химер, а из-под кровати инфразвуком рыкнуло какое-то животное. Под черепом возникло брезгливое ощущение чужого липучего сна, и Бурундюк, охваченный холодной дрожью, страшным усилием открыл и без того широко открытые глаза.

Утро выдалось безрассветное. Черные деревья шелестели и качались на ветру, а в небе стояли красивые белые звезды. Пахло осенью. Бурундюк стоял на листьях прочно, как матрос, широко раскорячив когтистые лапы. Легкое головокружение приятно переплеталось со свежим воздухом. Под ложечкой причмокивал бесполезный инстинкт пищеварения, оставляя во рту привкус металла. Вот так, в кошмаре, он не пробуждался уже бог знает как давно, тут пряталась какая-то причина, и Бурундюк насторожился. Лес был привычным и неугрожающим: знакомые звуки, знакомый пейзаж. Только почему-то пронзительно и печально пахло сырой глиной - и это уже не лезло ни в какие ворота, тут надо было что-то решать. Бурундюк вздохнул и неуклюже потопал на запах, оставив за спиной незастеленную кровать подземного лаза.

Ходить, переступая лапами по земле, было гораздо неудобнее, чем катиться пружинистым шаром по утрамбованным ходам. Цеплялись колючие кусты, скользили прелые листья, и все время приходилось принюхиваться к запаху глины и идти не куда удобнее, а куда надо. Но Бурундюк сильно стосковался по чувству преодоления, и буераки были ему в радость. Он медленно и безостановочно двигался сквозь недружелюбное пространство, неуклонно приближаясь к тому месту, где прибой вышвырнул на сушу полумертвое животное чуждой породы. Настроение было ровным и деловым. Только Птица в зобу отчего-то не на шутку утихла и лишь слегка шелестела, как старенький транзистор, хотя хозяин неоднократно побуждал ее к песне, глотая слюни и двигая кадыком.

В движении прошли день и ночь - оба черные, как шахтеры - и наконец над лесом поднялась бледная полоска рассвета. Бурундюк уже много часов брел по пляжу между деревьями и прибоем, увязая в рыхлом песке. Сумерки рассеивались как дым, и черно-белые предметы наливались утраченными цветами. Запах глины становился острей, и даже доносились какие-то тявкающие звуки. Бурундюк трепетал и выделял испарину от предвкушения необычных событий. Ему было боязно. Подземные норы не доходили до этой части острова, и он казался себе бездомным бродягой, заброшенным за тридевять земель от уютного жилища.

Наконец, пройдя последний поворот, он увидел Собаку.

Та успела уже просохнуть и освоиться, и понаделать повсюду лежанок, и ошпарить стволы краеугольных дубов ядреной мочой, испускающей острый глинистый запах. Редкая шерсть на ней стояла торчком, сквозь жесткие волосья проглядывало белесое тело. Не обращая внимания на приближающегося Бурундюка, Собака продолжала собирать на берегу ракушки и дохлых морских угрей. Добычу она укладывала в аккуратные кучки, по две у каждой лежанки. Когда кучки достигали определенной формы, она спрыскивала их мочой, и жгучие капли цементировали сырую пищу, превращая ее в долговечный питательный концентрат.

Время от времени Собака рожала очередного щенка. Для нее это было, как оправиться: замрет на мгновение, содрогнется, подклячит задние лапы, - и вот уже покатился в песок очередной скулящий мокренький комочек. А она его обнюхает небрежно, подберет оброненные ракушки, и снова бежит по делам.

Оставленные без присмотра щенки быстро схватывались и умирали. Весь берег был усеян шаровидными трупами, особенно у кромки прибоя, куда неудачные творения природы наивно устремлялись, надеясь холодной водой остудить нестерпимый зуд твердеющей кожи. Но соленая вода, проникая сквозь трещины тела, убивала в нем таинственную жизнь, и конец наступал еще быстрее.

Собака решила, наконец, заметить загадочного гостя. Она осклабилась, махнула хвостом и побежала к нему уверенной иноходью. Бурундюк стоял угрюмо и нерешительно: все эти переплетения и курьезные персонажи были чужды его древней уравновешенной вселенной, и он чувствовал себя несвободно. Окажись у него сейчас под ногами вход в подземный лабиринт, он бы так и юркнул туда, не дожидаясь приближения неряшливой скабрезной Собаки, и уже на лету забылся бы тяжелым целительным сном, отдался бы во власть сладкой паутинистой грезе, пронизанной разноцветными лучами и кольцами птичьих рулад.

Но спрессованный песок под стопами был плотен и шершав, как стена каземата, а Собака уже приблизилась, заслонив обзор, наполнив воздух стоялым запахом пустого нутра, и Бурундюк вдруг понял, заглянув в ее желтые глаза, что она безобразно, возмутительно голодна, и надо скорее бежать, принести ей еду, помочь сделать припасы. Он развернулся и рысцой потопал в лес. А Собака родила щенка и уселась ждать у пирамиды, вывалив язык из пасти и дыша, как мастурбирующий олигофрен.

Бурундюк скоро вернулся, неуклюже удерживая в передних лапах несколько желудей. Он положил их на песок перед Собакой и начал неуверенно топтаться. Между ними уже был контакт, текли извилистые токи, и все их взгляды и движения исполнялись множеством смыслов и подсмыслов, подчиненных неочевидной иерархии и сложенных в ажурные пирамиды, об узоре внутренних фрагментов которых можно было лишь догадываться, но не знать наверняка.

Собака захватила желуди в пасть и побежала к ближайшей кучке. Бурундюк глядел, как новая подруга суетится вокруг припасов, тявкает, обнюхивает новорожденных щенков, подкатывающих ей под лапы, и ему становилось жарко, и сильно чесался пах, будто его сделали свидетелем нечистоплотного действа, порочность которого он остро чувствовал сердцем, хотя умом в то же время сильно колебался, чьей же неадекватности быть этим чувством обязанным, своей или Собакиной?

Эти сомнения и смуту он в конце концов разрешил типичным для своей породы маневром: решительно развернулся и потопал прочь от существа, нарушавшего внутренний комфорт. Собака не повела и ухом - ей хватало забот на пляже. К тому же, она ведь была неглупая собака, бог знает чего повидавшая за морем и умевшая просекать движения пальцев кукловода по беспорядочным прыжкам забавных буратин.

А Бурундюк топал в лес, пиная опавшие листья, и с каждым шагом расплетался колтун червеобразных мыслей под черепом, и живительный аспирин осеннего воздуха растворял тяжелую головную боль, и брезжилось радостное предвкушение долгожданного отдыха - ведь он не спал уже почти двое суток и с непривычки чувствовал себя очень разбитым.

Путь до ближайшего лаза был неблизок, Бурундюк торопился успеть до темноты. Когда солнце перевалило за полдень, его посетило ощущение "дежавю наоборот" - он подумал, что скоро опять будет так же идти по шелестящей листве сквозь пронизанный светом перелесок, и замшелая палка так же треснет под лапой, и солнце будет сверкать и прятаться в ветвях... И ему вдруг сделалось грустно до слез, до какого-то озноба, а поднявшийся ветер зашумел, заметался в голых деревьях, поднимая танцующие вихри бурой трухи.

Четыре часа спустя Бурундюк вышел из леса на широкую жухлую поляну и увидел вход в подземный лабиринт. Прежде чем нырнуть увесистой каплей в черноту разинутой норы, он еще раз огляделся вокруг. Ветер унялся, стояла удивительная тишь. Сочащийся апельсин закатного солнца, насаженный на черные острия дремучих елок, истекал оранжевым светом пронзительной чистоты. В такой вечер хорошо было выздоравливать, грустить о прошлом, возвращаться из дальних походов. Бурундюк встряхнулся и полез в темную дыру, раздвигая жалюзи склизких кореньев.

Утрамбованная земля была сырой и прохладной. Он нагнул голову к коленям и начал кувыркаться - сначала неуклюже, потом все быстрее и быстрее, постепенно набирая скорость и группируясь в мохнатый пружинистый шар. Через минуту он уже спал, мирно посапывая на ходу. Потрясения прошедшего дня были забыты, и тончайшие восстановительные процессы начали кропотливую работу в глубине его удивительного тела: затягивались ссадины, зарастали микроразрывы различных волокон, выделялась живительная слизь в замшелом зобу, - и вот уже Птица, поверив наконец, что жизнь продолжается, и что не навсегда покинул привычный уклад ее непредсказуемый хозяин, прочистила горло и неуверенно вывела пробную руладу.

Прошла неделя. Скитаясь в беспамятстве по подземным лабиринтам, Бурундюк начал забывать свое маленькое приключение. Неумолимое время крутило ручки яркости и контраста, превращая Собакин видеоклип в тусклый расплывчатый призрак, неотличимый от множества таких же размазанных образов пригрезившихся когда-то химер.

Тем временем Собака, завершив подготовку к возможной зиме, приступила, подстрекаемая инстинктом, к следующему этапу длинного и неочевидного процесса обустройства. Теперь, когда прибрежный ландшафт успокаивающе украсился крепкими пирамидами концентрированной пищи, пришла пора всерьез заняться своим беспризорным потомством. Каждого новорожденного щенка Собака уже не отпускала на волю, а бережно укладывала в специально вырытую яму. Когда там скопилось более десятка скулящих играющих песиков, она вдруг принялась их ожесточенно мять и утрамбовывать, не обращая внимания на отчаянный визг. Глиняные дети сминались, слипались боками, и под неумолимо работающими лапами своей мамаши превращались в одного огромного щенка, измятого и ошарашенного, но тем не менее вполне живого. Щенок был раза в полтора крупнее самой Собаки, но по виду почти не отличался от своих мелких собратьев; некоторые из них были еще живы и в беспорядке ползали по песку. Собака какое-то время любовалась щенком, ласкала и сюсюкала, а потом хладнокровно задушила, вонзив длинные клыки в глиняное горло.

Процесс дальнейшего выбора, в обычных обстоятельствах довольно непростой и нервный, на этот раз выглядел прозрачно: альтернативы практически не было, все определилось в тот день, когда из леса вышел седой криволапый зверь с грустными глазами.

Бурундюк наткнулся на подкидыша утром, когда случаются все неприятные сюрпризы. От жары ему плохо спалось. Снилась какая-то чушь, зеленые стрелки приборов, уличные фонари. Птица гудела и пощелкивала, имитируя дождь и работу мотора. Бурундюк неожиданно уперся во что-то твердое и холодное, перед глазами пронеслись сиреневые вспышки, ночная улица скомкалась и исчезла. Он проснулся.

Из дыр в потолке торчали редкие солнечные лучи. На дороге лежал большой глиняный щенок, мертво улыбаясь какой-то кривой улыбкой. Из угла рта у него бежала трещина. Земля под ним просела.

Птица в зобу шебушилась и чистила перья, и в этих движениях угадывался ледяной неизмеримый ужас, когда становится ясно, что в лицо дышит реальная погибель, а укрыться некуда, и ты отводишь глаза и отряхиваешь сор с одежды. У зловещей истории, в счастливый конец которой она так жадно и отчаянно поверила, оказалось неожиданное продолжение. Происходящие события нанизывались на извилистый шампур, и впереди уже маячила, светясь морковным светом, некая жаровня.

Бурундюк топтался в нерешительности. Конечно, случившееся было необратимо, он должен был действовать - но как? Вечный конфликт между разумом и эмоциями, выбор между добрым и правильным, дразнящий кусачую змею совести. Удобнее всего было убежать, забыться, никогда больше не заглядывать в оскверненную галерею, но он знал, что бегство невозможно, Собака не отступит, и он снова и снова будет натыкаться во сне на стеклянный взгляд и растресканную улыбку, так что скоро некуда будет бежать.

Замысел Собаки был понятен - щенков-исполинов она подбрасывала с ушлым расчетом, искаженная логика инстинктов работала безотказно. Ведь чем крупнее зверь, тем жальче видеть его мертвым: великаны малочисленны, и каждая смерть - ощутимая угроза выживаемости вида. А что может быть печальнее, чем вымерший вид?

Решать надо было сейчас, тянуть и спать не имело смысла, и Бурундюк трезво взвесил возможные варианты. Их было два. Во-первых, можно было подчиниться плану Собаки, признать щенков своими, прийти и жить с ними на берегу одной семьей. Он будет охранять, утешать, добывать пищу… Собака подскажет, научит. Спать можно пытаться урывками. Он выроет под пляжем круговой коридор и будет кататься по ночам. Птица, конечно же, пропадет от такого оборота, но тут уж ничего не попишешь. Да и размером она мелковата, так что инстинкты совесть не ужалят. Такая жизнь вполне могла получиться, и к тому же вести ее пришлось бы недолго, ведь питаться Бурундюк не умел, а ресурсы истощались, и всеуравнивающее небытие было уже не за горами. Он попытался всерьез представить себя в этом амплуа безответного пентюха, исполнителя вздорных прихотей неблагодарной твари, парализующей его волю беспардонным шантажом. Получилось мерзко. Бурундюк потряс головой и остановился на втором варианте.

Уже к полудню, действуя как автомат и не задумываясь о вопросах морали, он приготовился к походу и ступил на тропу войны. Это уже не был заторможенный нелепый чебураш, покорно бегавший за желудями; сквозь кусты уверенно продирался беззаветный борец за святые идеалы своего гордого народа. В передних лапах он сжимал узловатый дрын с обглоданной рукояткой, нежный зоб был защищен ошейником из дубовой коры и обмотан плетями колючего терновника. Ороговелые когти задних лап Бурундюк заточил при помощи куска гранита, и теперь при каждом шаге у него по спине от непривычки бегали мурашки. Зрачки его были слегка расширены, правый глаз косил. В углах криво улыбающихся губ насохла пена. Перед походом он несколько раз треснул себя дубиной по крепкой голове, чтобы остановить внутренний диалог. Предки в подобных ситуациях жевали гнилую печень космических птиц, но Бурундюк кушать разучился и опьянялся как умел.

Солнышко сверкало, расфокусированные стволы деревьев слегка двоились. Можно было подумать, что сейчас не осень, а весна. Бурундюк целеустремленно ломил сквозь подлесок, ориентируясь на запах глины. Тяжесть оружия приятно тонизировала мышцы. На одном из кустов он заметил жирную полусонную муху и, придав улыбке удалую кривизну, изо всех сил хлестанул дубиной, чтобы размять слежавшуюся жестокость. От удара давление соков в теле мухи перескочило красную черту; хитиновый живот лопнул, огромные глаза рассыпались на тысячи вертящихся слюдяных шестиугольников, а скудные мозги белым плевком выстрелили вверх, в далекое синее небо. Смерть ее была быстрой и неунизительной. Ажурное облачко души еще какое-то время сохраняло очертания тела, а потом налетел ветер, и в небесной канцелярии еще один грешок опустился на чашку бурундючих весов. Он даже не заметил. Извилины, потрясенные ударами дубины, работали кое-как, под черепом стрекотали позаимствованные из давнего сна маленькие барабаны - вперед, вперед! Вершить правое дело было приятно. Птица понимающе молчала, да и что она могла сказать?

Долгая дорога промелькнула, как удар клинка. Бурундюк выломился из кустов на прибрежный песок (вперед, вперед!) и увидел кучи спрессованной пищи, услышал шлепанье волн. Воздух был пропитан запахом сырой глины, враг таился где-то рядом, но не показывался на глаза. Хитрость? Засада? Бурундюк настороженно ступал по пляжу, поигрывая тяжелым колом. Под лапами хрустели обломки щенячьих трупов. Прилипшее солнце брызгало белым пульсирующим светом, и по тени Бурундюка можно было принять за воинственного викинга. Напряжение звенело и выматывало нервы. Почему же не показывается враг?

Рядом послышался шорох, что-то зафырчало - он упруго отпрыгнул. Из песка выставилась заспанная морда Собаки. Рот у Бурундюка пересох, под ошейником заскворчала горячая испарина. Собака разинула зловонную пасть и длинно зевнула; у нее с головы трогательно стекали струйки песка. Только не смотреть ей в глаза, подумал Бурундюк и начал подступать, размахивая дубиной.

Собака поначалу опешила, но быстро смекнула, что к чему и вскочила, обнажив длинные клыки. Ей частенько приходилось бывать в подобных переделках, и мысль о бегстве у нее даже не возникла - нападающий зверь выглядел скорее смешным, чем опасным. Она вообще имела довольно стервозный и самоуверенный характер.

А Бурундюку стало даже жаль на мгновенье. В дурманной голове скороговоркой прострекотала заумная тирада, типа: я-то ладно, мне все равно пропадать, а вот ее я загнал в угол, она теперь до конца огрызаться будет... Но глинистый ветер долбанул по ноздрям, кукловод натянул нити, и другого варианта у них уже не было. Битва началась.

Собака ощерилась и рысцой побежала по кругу, норовя зайти из-под солнца. Бурундюк разгадал маневр и тоже начал перемещаться приставными шагами. При кажущейся неуклюжести он двигался проворно, как резиновый мяч. Какое-то время они танцевали и кружились по пляжу; потом Бурундюк резко нагнулся, захватил горсть песка и швырнул в Собаку. Та инстинктивно встряхнулась, а Бурундюк в два прыжка сократил дистанцию и крутанул дубиной. Удар пришелся под ребра: под кожей что-то хрустнуло, Собака отлетела, как тряпичная кукла. Поднявшаяся пыль закрыла солнце. Бурундюк уже стоял над ней, размахиваясь сверху, чтобы перебить хребет. Собака крутанулась, уходя от удара, дубина ушла в песок. Бурундюк распрямился для размаха, но она прыгнула, вцепилась ему в запястье и опрокинула на спину. У Бурундюка в голове телеграфом пронеслись строчки приснившихся когда-то стихов; от нестерпимой боли он выронил дубину. Собака сжимала челюсти, как железные тиски - зубы смыкались, дробя сухожилия, и Бурундюк начал судорожно лягаться, терзая ее живот острыми когтями. Она отпустила, отпрянула назад, а он кувыркнулся через голову и встретил новую атаку прямым ударом в нос.

Мгновение они стояли, одинаково хрипло дыша. Бурундюк приподнялся на дыбы и издал воинственную ноту. Собака в ответ омерзительно завыла. Из ее распоротого брюха сочилось красное и торчали какие-то потроха. Было ясно, что это драка до конца, и один из них скоро умрет. Бурундюк сплюнул и пошел в наступление, двигаясь по-прежнему упруго и легко. Кисть его передней лапы безжизненно болталась, в висках колотила кровь. Собака ощерилась, припала к земле и прыгнула навстречу, целясь вцепиться в пах. Он уже испытанным приемом саданул ей по уху с такой силой, что она перевернулась, пустив изо рта кровяные петли. Бурундюк продолжал атаковать. Собака встряхнулась и сделала новый выпад. Он опять махнул кулаком, вложив всю силу, но она нырнула под удар и как-то вмиг оказалась у него на загривке. Бурундюк заплясал, пытаясь сбросить врага, потом упал и начал кататься по земле. Собака держалась крепко, это был ее шанс. Обдирая морду об острые шипы, она пыталась оторвать защитный ошейник. Обескураженный Бурундюк давил ее, ерзая на спине. Ошейник лопнул и отскочил, Собака тут же перелезла на грудь и вонзилась зубами в беззащитный зоб. У Бурундюка перекрыло дыхание. Прямо перед собой он увидел выпученный глаз, горящий неистовым черным огнем, и воткнул туда палец. Кровь брызнула фонтаном. Собака завизжала, но не ослабила хватки. Ее челюсти смыкались все сильней, и умирающая Птица пронзительно плакала и трепыхалась в слизистой темноте, а он все глубже вонзал и проворачивал коготь, и наконец Собака не выдержала и разжала зубы - тогда он навалился, засунул ей в пасть перекушенную лапу и начал душить.

Через минуту все было кончено. Мертвая Собака раскинулась в неудобной позе, тараща оставшийся глаз, а он сидел на песке и бессмысленно плевался. Мыслей не было. Слюна отходила кровяная, со сгустками. Поднявшийся ветер раскачивал верхушки деревьев. По израненному телу пробегали судороги, на коже взбухали большие белые чирьи; он закашлялся и отхаркнул мертвую Птицу.

Вдалеке над океаном горизонт плавился и дрожал, по небу летали какие-то сполохи. Ветер гонял по пляжу песчаную поземку. Подняв голову, Бурундюк встретился взглядом с оранжевым солнцем, и бессмысленность его вселенной загорелась перед ним ослепительной правдой. А потом солнце лопнуло, растеклось над водой и стало надвигаться, отражаясь в его глянцевых зрачках. Волна сухого воздуха ударила ему в лицо, спутала седую челку. Он понял, что начинается пожар. Принципы и поступки потеряли значение. Пирамида приоритетов рассыпалась, как пепел; осталась лишь серая пустота. Тусклые фрагменты бесчисленных снов пронеслись и растаяли шелестящим хороводом. Засвистел пронзительный ветер. Бурундюк закрыл глаза и представил, что идет по осеннему перелеску, шелестя опавшими листьями, а солнце играет с ним в прятки и выглядывает из-за ветвей. Ему было холодно.